Вначале мы недоумевали, когда убедились, что военачальники, или, как их тогда снова начали величать, офицеры Советской армии, оказались неспособными руководить людьми. Многолетний опыт показал, что бригадиром может быть заключенный, которого слушаются его собригадники. Для этого он обязан в совершенстве владеть лагерной блатной руганью и в критические моменты уметь водворить порядок в бригаде личным вмешательством, иногда применяя грубые приемы подавления. Он должен также уметь кормить и одевать свою бригаду. Если сам он не обладал достаточными знаниями и опытом, то обязан был держать около себя нужного грамотного человека. В его обязанности входили: борьба за лучшие объекты работы и более низкие нормы, способность отстаивать неизбежную туфту перед десятником или прорабом, умение давать взятки… Он должен был также оборонять свою бригаду от всего, что не являлось строго обязательным и чего можно было избежать.
Подводник Петерсон долго приставал к нам, объясняя, что всю жизнь работал с людьми, и доказывал, что вследствие этого знает вопросы руководства до тонкости. И вот, его поставили на место провинившегося бригадира, старого лагерника из кулаков посадки тридцатых годов. Центральный вопрос — кормление людей и закрытие нарядов — был снят с него, так как решался в то время нашей тройкой. Одеждой ему тоже не надо было заниматься: в лагере тогда, кроме «бахил», ничего больше не было. И даже в таких условиях он не мог справиться со своими обязанностями.
С первых же дней бригада загудела. У Петерсона оказались «наушники». В бригаде начали образовываться враждебные группировки. Бригадира перестали слушаться. Он же как-то жалко уговаривал, а обругать по-лагерному или, как тогда говорили, «оттянуть» — не умел. Свои же командирские способности он проявлял как раз там, где они были недопустимы. Раньше, когда вечером после работы заходил нарядчик и требовал вывести всех на очистку зоны, наш старый опытный бригадир, твердо зная, что данную команду нарядчика выполнять не обязательно, вступал в словесную перепалку, отругивался, как мог, и люди оставались спать. Бригадир же Петерсон, только услышав наглые требования нарядчика, зычным голосом, который теперь у него немедленно откуда-то появлялся, начинал орать, будить работяг и сам старательно выгонял всех из барака.
Недовольны были все и по другим поводам, и со всех сторон на него сыпались жалобы. Надо бы тогда же снять его, но мы ограничивались лишь выговариванием и разъяснениями. Хотя начали доходить слухи, что Петерсон возбуждает работяг против нас, мы на это не обратили внимания и вскоре жестоко поплатились. Он загубил одного нашего товарища, которого нам только-только удалось вызволить из лесоповальной бригады. Этот сильно застуженный, обмороженный зэк обладал большой волей к жизни и, по нашему мнению, должен был выкарабкаться. Но вот, однажды ночью, когда прибежал банщик, Петерсон, по своему обыкновению, стал выгонять работяг в баню. Несмотря на то, что лежавший в жару больной умолял Петерсона оставить его в покое, этот осел в своем исполнительском рвении приказал ему идти мыться. Через несколько дней наш друг умер от воспаления легких. Мы, несомненно, вмешались бы, если бы присутствовали при этом, но, к сожалению, помещались в то время в соседнем бараке. Бедняга же не догадался к нам зайти.
Это была последняя капля: Петерсон был снят и, ко всеобщему удовольствию, старый бригадир был восстановлен в своем звании[6].
Неспособность кадровых офицеров Советской армии к руководству, даже в качестве бригадиров, была потом подтверждена множеством других примеров. И это дает возможность сделать вывод, что столь разрекламированная до войны «сознательная» дисциплина Красной армии — очередная ложь и агитационный обман. В действительности, все было построено на голом насилии и терроре. Офицеру подчинялись не из-за его личных достоинств, а лишь потому, что за его спиной стояла целая машина подавления, и на подчиненного градом сыпались наряды вне очереди, гауптвахта, штрафной батальон, выполнение сверхопасных заданий, приговоры военных трибуналов.
Лагпункт — обитель смерти
По мере того, как люди в лесоповальных бригадах этой зимой стремительно теряли силы, способность работать и двигаться, бараки работяг один за другим превращались в обители смерти. Когда таких несчастных иногда гоняли в баню, это было шествие живых мертвецов. Становилось жутко, когда мы проходили вечером по лагпункту и заглядывали в тускло освещенные окна бараков-могильников: мужчины цветущего возраста валялись обессиленные на нарах, мерзли от холода, отскребались от вшей, отбивались от клопов. Смертность на лагпункте с населением в тысячу человек доходила весной сорок второго до восемнадцати в день. Загубили тысячи жизней отборных людей. Я никогда не забуду: их вывозили из зоны в особом ящике с крышкой, и на вахте прокалывали затылки, чтобы исключить возможность симуляции и последующего бегства.
Не с целью возбудить мстительные чувства пишутся эти строки и сама книга. Мстить уже некому и незачем. Но совершенно недопустимо не знать и предать забвению эти страшные страницы истории. Именно недопустимо — из-за ответственности за судьбы миллиардов таких же тружеников, которые завтра могут быть обращены в рабство и, в свою очередь, подвергнуты истреблению.
Саморубы
Мне хочется поделиться своими наблюдениями по поводу отсутствия самоубийств в исключительно тяжелых условиях концентрационных лагерей. Чем меньше было надежды у зэков, тем больше проявлялась воля к жизни. У одних это преломлялось в уродливых формах — выжить, только выжить. Любой ценой зацепиться за жизнь. Такие, если позволяла возможность, карабкались по трупам.
Их антиподы стремились пережить, а не выжить. То были стоики, люди с христианским образом мыслей, постигшие силу молитвы и уповающие на Творца. Для них не существовали низкие средства. В молитве они укрепляли себя и стремились помочь другим теплым, умным словом, примером своей бодрости, несгибаемостью… О самоубийстве они и не помышляли.
«Саморубы» составляли промежуточную, довольно причудливую прослойку. Так называли доведенных до крайности заключенных, рубивших себе пальцы или сразу всю кисть левой руки. Расправа с ними была свирепая, их судили по статье 58–14, то есть за саботаж в военное время. В первый военный год за это расстреливали, позже стали давать десять лет. Саморубы рассчитывали избавиться от невыполнимой работы в жутких условиях, но начальство легко разгадало их стремление и в ряде случаев им даже отказывали в медицинской помощи, ограничиваясь перевязкой руки жгутом, так как бинтов вообще не было. Впоследствии я встречал уцелевших саморубов, так что, видимо, их замысел не был полностью построен на песке. Для меня же это явление было мерилом ужаса, обрушившегося на миллионы в те страшные годы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});